Белый Тигр - Страница 10

Мне хотелось к ним.

Икбал, один из четырех лучших поэтов на свете (еще Руми, Мирза Галиб и четвертый, тоже мусульманин, имя которого я забыл), написал: рабы остаются рабами, ибо красота мира от них ускользает.

Это правда — лучше и не скажешь.

Великий был поэт, этот самый Икбал, хоть и мусульманин.

(Кстати, господин Премьер, заметили, что все четыре величайших поэта — мусульмане? Неувязочка выходит. Ведь сегодня в какого мусульманина ни ткни, либо неграмотный, либо дом собирается взорвать. А мусульманки в черных паранджах с головы до пят. Странно, правда? Если разгадаете загадку, черкните мне по электронке.)

Еще ребенком я остро чувствовал прекрасное. Судьба раба была не для меня.

Кусум как-то раз увидела, как я таращусь на форт, — шла за мной от самого дома до пруда. Вечером она сказала отцу:

— Он стоял разинув рот, совсем как его матушка, бывало. Не выйдет из него ничего путного, точно тебе говорю.

Лет в тринадцать я таки решился и отправился в форт один. Перебрался на тот берег, вскарабкался по склону и уже готов был вступить под своды, как огромная черная тень преградила мне дорогу. Я бросился наутек, скатился вниз к пруду... Даже кричать не мог, до того перепугался.

Это была корова, издали я хорошо ее разглядел. Но вернуться уже не хватило духу.

Так я до форта и не добрался, хотя пробовал еще не раз. В решающую минуту нападал страх и я поворачивал обратно.

В двадцать четыре (жил я уже в Дханбаде и работал у мистера Ашока шофером), после долгой отлучки, я приехал на машине в Лаксмангарх, привез хозяина с женой на экскурсию. Эта поездка оказалась для меня очень важной, как-нибудь соберусь и опишу ее подробно. Пока скажу только, что, пока мистер Ашок и Пинки-мадам отдыхали после обеда, я отправился к форту. Переплыл пруд, поднялся по склону и впервые ступил на вожделенную землю. Ничего особенного — осыпавшиеся стены, стая пугливых обезьян, не спускавших с меня глаз. С крепостной стены я бросил взгляд на родную деревню, увидел башню храма, рынок, сверкнула на солнце сточная канава. А вот и мой дом и темное облачко перед ним — буйволица. Самый прекрасный вид на свете.

И тут я совершил мерзость. Неописуемую мерзость. Я откинулся назад, набрал побольше слюны и с размаху плюнул на свою деревню. И еще раз. И еще. А потом спустился по круче, напевая песенку.

Через восемь месяцев я перережу мистеру Ашоку глотку.

ВТОРАЯ НОЧЬ

Кому:

Его Превосходительству Вэнь Цзябао

Который, пожалуй, уже задремал в своей

Резиденции Премьер-министра

В Китае

От кого:

От его полуночного консультанта

По вопросам предпринимательства Белого Тигра

Господин Премьер!

Итак...

На что похож мой смех?

Чем пахнет у меня под мышками?

А правда — сами ведь, наверное, заметили, — что усмешка у меня ну просто сатанинская?

Сэр, о себе я еще много чего могу порассказать. С гордостью заявляю: я не рядовой убийца. Как-никак я убил своего хозяина (второго отца, можно сказать), а также, скорее всего, стал причиной смерти почти всех своих родственников. Этакий виртуальный душегуб.

Однако хорошенького понемножку. Послушали бы, как некоторые бангалорские предприниматели соловьем разливаются насчет себя — «да у моей компании контракт с «Американ Экспресс» да моя компания поставила программное обеспечение лондонскому госпиталю», бла-бла-бла. Терпеть не могу. Просто дурость какая-то, точно вам говорю.

(Если уж вам так приспичило разузнать обо мне побольше, наведайтесь на мой сайт: . Точно! Вот вам целый URL с подробностями о моем роде деятельности!)

Мне противно очень уж распространяться о себе, сэр. Лучше я расскажу вам о другом человеке, сыгравшем важную роль в моей истории.

О мистере Ашоке.

Моем бывшем.

В памяти всплывает его лицо, глядит на меня из зеркала заднего вида, как бывало. Красивое, глаз не оторвешь. Представьте себе, господин Цзябао, здоровяка шести футов росту, широкоплечего, с могучими ручищами (из хозяев, не из крестьян, сразу видно), впрочем, нежными (ой, вряд ли они были такими уж нежными, когда били по лицу Пинки-мадам), любезного со всеми, даже со слугами и водителем.

Рядом с ним в зеркале другое лицо — Пинки-мадам, его жена. Такая же красивая, как супруг, ну просто богиня из храма Бирла Мандир в Нью-Дели, и замужем за богом. Они сидят рядышком на заднем сиденье и разговаривают, а я везу их куда пожелают, послушно и верно, как бог-обезьяна Хануман своих Хозяина и Хозяйку, Раму и Ситу.

Подумаю о мистере Ашоке, и мне становится грустно. Куда я засунул бумажные салфетки?

Странная штука: убил человека, а вся его жизнь у тебя перед глазами. И никуда не деться. Ты знаешь о нем больше, чем папа с мамой, они-то лелеют его улыбку, а перед тобой маячит мертвое тело. Это ты придал законченность истории его жизни, только ты знаешь, почему сжигают его труп и чего это мертвые пальцы на ногах шевелятся, тщась продлить свой земной срок.

Хоть я его и убил, слова плохого о нем не скажу. Я защищал его доброе имя, когда был ему слугой, и продолжу защищать, когда в определенном смысле стал ему хозяином. Я очень многим ему обязан. Он и Пинки-мадам много переговорили на заднем сиденье о жизни, об Индии, об Америке — хинди ненавязчиво мешался с английским, а я подслушивал. И впитывал сведения о жизни, об Индии и об Америке — и заодно нахватался английских слов. (И порядочно нахватался, только не показываю этого!) Много светлых мыслей я позаимствовал у моего бывшего работодателя и его брата, да и у некоторых прочих моих пассажиров. (Признаюсь, господин Премьер, я не горазд на собственные идеи, зато мигом усваиваю чужие.) Правда, у нас с мистером Ашоком в конце концов возникли некоторые разногласия относительно того, как определяется подоходный налог, но это будет много позже. А пока мы с ним пребывали в наилучших отношениях. Мы ведь только познакомились. Вдали от Дели, в городе Дханбаде.